Неточные совпадения
На другой
день он тотчас же
отправил нарочного в Кизляр за разными покупками; привезено было множество разных персидских материй, всех не перечесть.
В этом, казалось, и заключалась главная цель связей его с старым повытчиком, потому что тут же сундук свой он
отправил секретно домой и
на другой
день очутился уже
на другой квартире.
На это обыкновенно замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч, у тебя
дело почтовое: принять да
отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, — тут, конечно, всякий будет святой.
— А я в то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто
на базар иду, а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, — говорю. Они в той же
день Танечку
отправили в Кострому, узнать — Варя-то цела ли?
— Сорок три
дня, 1225 рублей, а выдали нам
на харчи за все время 305 рублей. И — командуют: поезжайте в Либаву, там получите расчет и работу. А в Либаве предусмотрительно взяли у нас денежный документ да, сосчитав беженцами,
отправили сюда.
—
Отправлять на Орел, там разберут. Эти еще зажиточные, кушают каждый
день, а вот в других дачах…
Дело в том, что одному «малютке» было шестнадцать, а другому четырнадцать лет, и Крицкая
отправила их к дяде
на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее лет.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы,
на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы к черту
отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда
отправляют свой товар
на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города. Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то. В самом
деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это не всякий
день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «
Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться
на фрегат. Я последние два
дня еще раз объехал окрестности, был
на кальсадо,
на Эскольте,
на Розарио, в лавках. Вчера
отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда,
на катере отправился и сам. С нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя. В этот
день обещали быть
на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться и к часу
дня достигла +3°С. Осень
на берегу моря именно тем и отличается, что
днем настолько тепло, что смело можно идти в одних рубашках, к вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую одежду
отправить морем
на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью реки Тахобе и там нас ожидать.
Прошло с год,
дело взятых товарищей окончилось. Их обвинили (как впоследствии нас, потом петрашевцев) в намерении составить тайное общество, в преступных разговорах; за это их
отправляли в солдаты, в Оренбург. Одного из подсудимых Николай отличил — Сунгурова. Он уже кончил курс и был
на службе, женат и имел детей; его приговорили к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь.
В половине 1825 года Химик, принявший
дела отца в большом беспорядке,
отправил из Петербурга в шацкое именье своих братьев и сестер; он давал им господский дом и содержание, предоставляя впоследствии заняться их воспитанием и устроить их судьбу. Княгиня поехала
на них взглянуть. Ребенок восьми лет поразил ее своим грустно-задумчивым видом; княгиня посадила его в карету, привезла домой и оставила у себя.
Случилось это так: в то время, как меня
отправляли в Пермь, Зонненберг собирался
на Ирбитскую ярмарку. Отец мой, любивший всегда усложнять простые
дела, предложил Зонненбергу заехать в Пермь и там монтировать мой дом, за это он брал
на себя путевые издержки.
Он злоупотребление влияний довел донельзя; например,
отправляя чиновника
на следствие, разумеется если он был интересован в
деле, говорил ему: что, вероятно, откроется то-то и то-то, и горе было бы чиновнику, если б открылось что-нибудь другое.
Легко может быть, что в противном случае государь прислал бы флигель-адъютанта, который для получения креста сделал бы из этого
дела заговор, восстание, бунт и предложил бы всех
отправить на каторжную работу, а государь помиловал бы в солдаты.
С этими словами она выбежала из девичьей и нажаловалась матушке. Произошел целый погром. Матушка требовала, чтоб Аннушку немедленно услали в Уголок, и даже грозилась
отправить туда же самих тетенек-сестриц. Но благодаря вмешательству отца
дело кончилось криком и угрозами. Он тоже не похвалил Аннушку, но ограничился тем, что поставил ее в столовой во время обеда
на колени. Сверх того, целый месяц ее «за наказание» не пускали в девичью и носили пищу наверх.
Похоронили виноватую
на сельском кладбище, по христианскому обряду, не доводя до полиции и приписав ее смерть простому случаю. Егорку, которого миссия кончилась, в тот же
день отправили в украинскую деревню.
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных.
На другой же
день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму
отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и
на другой
день они опять
на Хитровке, за своим обычным
делом впредь до нового обхода.
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания.
Отправив письмо,
на другой
день идет по адресам. Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный.
На вопрос швейцара говорит...
Рядом с воротами стояло низенькое каменное здание без окон, с одной дверью
на двор. Это — морг. Его звали «часовня». Он редко пустовал. То и
дело сюда привозили трупы, поднятые
на улице, или жертвы преступлений. Их
отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут же и везли
на дрогах, в дощатых гробах
на кладбище.
Нагибинское
дело остановилось в неопределенном положении. За недостатком улик был выпущен и Полуянов. Выпущенный раньше Лиодор несколько раз являлся к следователю с новыми показаниями, и его опять сажали в острог, пока не оказывалось, что все это ложь. Все внимание следователя сосредоточивалось теперь именно
на Лиодоре, который казался ему то психически ненормальным человеком, то отчаянным разбойником, смеявшимся над ним в глаза. В последний раз Лиодора к следователю
отправил сам Харитон Артемьич.
Вахрушка не сказал главного: Михей Зотыч сам
отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще табачище свой запалит. Старику все это казалось обидным, и он с горя отправился к попу Макару, благо помочь подвернулась. В самый раз
дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами выпить. Конечно, неприятно было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он
на дне морском сыщет.
В малыгинском доме вообще переживалось тяжелое время: Лиодор сидел в остроге, ожидая суда, Полуянова
на днях отправляли в Сибирь.
Михаил Александрович
на днях отправил табачницу вроде вашей, где представлена сцена, происходящая между вами, Бобрищевым-Пушкиным и Кюхельбекером. Он будет доволен этим воспоминанием, освященным десятилетнею давностию… [Сохранился рисунок 1830-х гг., где изображены И. Д. Якушкин, П. С. Бобрищев-Пушкин и М. К. Кюхельбекер перед зданием петровской тюрьмы (см. Записки И. Д, Якушкина, 1951, вкладка к стр. 256); подлинный — в Пушкинском Доме.]
Я
на днях буду писать к Розену. Он нас недавно уведомил, что третьего своего сибирского сына
отправил в корпус.
Фонвизин просил Пущина прислать свои замечания
на проект Записки, которую он хотел
отправить министру П. Д. Киселеву, ведавшему при Николае I крестьянскими
делами.
На другой же
день пришлось
отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие. Доктора сказали, что никакой нет надежды
на то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И в самом
деле, она, как ее положили в больнице
на полу,
на соломенный матрац, так и не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному
делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь
отправить ее к тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся;
на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
На судне все
разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято
отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, от чего, конечно, происходит убыток казне
на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть
на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
— Я не буду смеяться, а посмотрю
на вас, что вы, миротворцы, будете делать, потому что эта ваша задача — наслаждаться каким-нибудь зернышком добра в куче хлама — у вас чисто придуманная, и
на деле вы никогда ее не исполняете, — отвечал Калинович и
отправил записку.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы
отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то
на ухо.
На другой
день свадьбы он уехал в Павловск и
отправил к ней оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком письме, в котором уведомлял ее о своей женитьбе и умолял только об одном, чтоб она берегла свое здоровье и не проклинала его.
Отнеся такое невнимание не более как к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же
день, придя
на почту
отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию, первым после себя человеком.
В конце концов фирма щедро расплатилась с татарами, помогла пострадавшим,
отправила семьи
на родину и еще шире развила торговое
дело, конечно, понеся стотысячные убытки первое время.
Да и ребенка хоть завтра же вам
отправлю в приют, а потом в деревню
на воспитание, тем и
дело с концом.
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально
на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух
дней, следовавших за собранием, сочинил и
отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя
на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
— Ты, боярин, сегодня доброе
дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно
на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту
отправил, а наш брат!
Бежать я решил вечером этого
дня, но перед обедом, разогревая
на керосинке судок со щами, я, задумавшись, вскипятил их, а когда стал гасить огонь, опрокинул судок себе
на руки, и меня
отправили в больницу.
На другой
день мне дали пятиалтынный и
отправили меня причащаться. Пасха была поздняя, уже давно стаял снег, улицы просохли, по дорогам курилась пыль;
день был солнечный, радостный.
Это предвидели в Багрове и нарочно
отправили Елизавету Степановну, чтоб она по превосходству своего ума и положения в обществе (она была генеральша) могла воздерживать порывы дружелюбия простодушной Аксиньи Степановны; но простая душа не поддалась умной и хитрой генеральше и
на все ее настойчивые советы отвечала коротко и ясно: «Вы себе там, как хотите, не любите и браните Софью Николавну, а я ею очень довольна; я кроме ласки и уважения ничего от нее не видала, а потому и хочу, чтоб она и брат были у меня в доме мною так же довольны…» И всё это она исполняла
на деле с искренней любовью и удовольствием: заботилась, ухаживала за невесткой и потчевала молодых напропалую.
Может быть, оно и в самом
деле было бы так, если б его взяли в отставку, продержали с год в деревне, нашли хорошенькую невесту и женили; но старики беспечно обнадеялись настоящим положением сына: через полгода
отправили его опять
на службу в тот же Верхний земский суд, опять
на житье в ту же Уфу — и судьба его решилась навсегда.
В полиции, под Лефортовской каланчой, дежурный квартальный, расправившись с пьяными мастеровыми, которых, наконец, усадили за решетки, составил протокол «о неизвестно кому принадлежащем младенце, по видимости, мужского пола и нескольких
дней от рождения, найденном юнкером Гиляровским, остановившимся по своей надобности в саду Лефортовского госпиталя и увидавшим оного младенца под кустом». Затем было написано постановление, и ребенка
на извозчике немедленно
отправили с мушкетером в воспитательный дом.
— Рождеством я заболел, — рассказывал Улан, —
отправили меня с завода в больницу, а там конвойный солдат признал меня, и попал я в острог как бродяга. Так до сего времени и провалялся в тюремной больнице, да и убежал оттуда из сада, где больные арестанты гуляют… Простое
дело — подлез под забор и драла… Пролежал в саду до потемок, да в Будилов, там за халат эту сменку добил. Потом
на завод узнать о Репке — сказали, что в больнице лежит. Сторож Фокыч шапчонку да штаны мне дал… Я в больницу вчера.
А.И. Погонин, человек общества, хороший знакомый губернатора, хлопотал об Инсарском, и нам командир батальона, сам ли или по губернаторской просьбе, разрешил не ночевать в казармах, играть в театре, только к 6 часам утра обязательно являться
на ученье и до 6 вечера проводить
день в казармах.
Дней через пять Инсарский заболел и его
отправили в госпиталь — у него сделалась течь из уха.
На другой
день после его отъезда Литвинов
отправил к ней письмо, первое после их разлуки.
— Ты вот что, — советовал Маякин, — ты сунь его с головой в какое-нибудь горячее
дело! Право! Золото огнем пробуют… Увидим, какие в нем склонности, ежели пустим его
на свободу… Ты
отправь его,
на Каму-то, одного!
На другой же
день, по получении последней возможности
отправить тело Даши, он впервые вышел очень рано из дома. Выхлопотав позволение вынуть гроб и перевезя его
на железную дорогу, Долинский просидел сам целую ночь
на пустом, отдаленном конце длинной платформы, где поставили черный сундук, зловещая фигура которого будила в проходивших тяжелое чувство смерти и заставляла их бежать от этого странного багажа.
— Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! — возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное бароном запечатала и
отправила. Барон вообще,
день ото
дня, все больше и больше начинал иметь
на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным человеком.